Третий день Пьетро не покидало стойкое ощущение, что мир завис в невозможном иррациональном равновесии на острие иглы и в любую секунду может качнуться, рухнуть и покатиться по буеракам к чёртовой матери. Всё было слишком уж хорошо. Слишком полно, незыблемо-верно. Слишком идиллически для правды. Слишком невероятно, чтобы быть чьей-то выдумкой. Жизненный опыт мрачно твердил, что ничего подобного просто не может быть, а если уж есть, то непременно в скорейшем времени обернётся форменным апокалипсисом. Уж за этим дело не станет. Пьетро усвоил давно и прочно - если всё хорошо, значит жизнь просто взяла тайм-аут, чтобы как следует, не отвлекаясь, подготовить новый ад позаковыристее.
Но тем ценнее было хрупкое как тончайший хрусталь и такое же звонкое счастье. Пронзительно-чистое, завершённое, с запахом позавчерашней грозы, сиюминутной пыли, завтрашней тонкой веточки терпкой полыни, растёртой в пальцах лет десять назад. И почему-то мокрого стекла. Пьетро не представлял, какими словами можно описать этот запах, но точно знал, что у его счастья есть эта странная нота. Неописуемая, вкрадчиво-нереальная.
А ещё его счастье пахло рассыпанной утром корицей, так и не выветрившейся за весь день.
Живое, тёплое, неповторимо и невыразимо прекрасное счастье сидело рядом, выписывало пальцами узоры по его ладони, прижималось будто бы невзначай к плечу и неожиданно (так ожидаемо) касалось губами шеи.
Ванда. Близкая, невозможно близкая, так что каждое движение, каждый вздох и удар пульса ощущается на двоих, словно нет ничего разделяющего, ни единой преграды, и тянущий холодок на стыке рёбер, прорастающий из глубины груди, тоже один - общий избыток годами копившейся острой, десятки раз перебродившей до одуряющей терпкости нежности, наконец вырвавшейся на волю и раскричавшейся, раззвеневшейся - вот она я, смотрите, всматривайтесь, осязайте каждой клеткой тела, пейте до дна.
Пьетро чувствовал себя слегка (до изнанки) умалишённым. Не надо было даже зеркала, чтобы твёрдо знать, что в глазах у него третий день пляшет шальными сполохами безумие - чуть больше правды, пьяной радости и ощущения себя живым, чем это принято у нормальных.
Зеркалом для него была сейчас Ванда.
Достаточно повернуть голову на тихонько произнесённое собственное имя и встретиться взглядом с ней, чтобы увидеть, как именно выглядят его собственные глаза - бездонными омутами, лихорадочной сумасшедшинкой бликующими на солнце и раскрывающими жутковатую тёмную глубину рискнувшим подойти ближе и заглянуть.
В её глазах плескалась, грозя рвануть через край и затопить весь мир, жажда и бесконтрольное собственничество ребёнка, дорвавшегося до запретного, давно желанного и наконец-то попавшего в руки. Пьетро нравились её глаза, её взгляд, её выражение лица, когда она тянулась к его губами как умирающий к волшебному лекарству. Ванда была прекрасна в своём сумасшествии.
"Ванда. Моя. Моя и ничья больше. Моя Ванда", - бездумно, невольно, пьяно, как заклинение мысленно повторял Пьетро всякий раз, встречаясь с сестрой глазами. И вот сейчас тоже. Чуть наклоняясь к её запрокинутому лицу, приоткрытому рту, вскользь проводя языком по припухшей от бесконечных нервных покусываний, чуть тронутой алой помадой нижней губе. Проваливаясь в поцелуй как в тот самый омут, жаркую бездну, вот уже третий день заливавшую мир винным, сладковато-пряным безумием со дна зрачков.
И мир мог к чёртовой матери захлебнуться им, если не хотел принимать. А он, разумеется, не хотел. Мутантов - не хотел. Инцеста - не хотел. Мутантского инцеста не хотел вдвойне и в квадрате. Мерзость умноженная на мерзость. Это будило странное - злое и одновременно весёлое желание противоречия, болезненно-бунтарскую жажду эпатировать публику как можно сильнее, каждому встречному расхохотаться в лицо: да, это моя сестра, и мы с ней трахаемся.
Пьетро в глубине души было страшно увидеть своё безумие отражённым не в глазах Ванды, а в настоящем зеркале. Ванда была добрее к миру. Даже лишившись разума после потери детей она обошлась лишь случайными единичными жертвами. Даже отцу, которого после Дня М ненавидела лютой запутанной ненавистью, она не желала смерти. Разрушения, хаос - запросто. Но не убийства. Пьетро явственно ощущал, что его сумасшествие если не глубже, то как минимум страшнее. Чтобы Ванда, его Ванда, жила и была счастлива, он был готов без раздумий убивать сколько угодно, как угодно, миллионами и миллиардами, готов был собственными зубами перегрызть горло каждому обитателю этого и любого другого мира, если на другой чаше весов оказалась бы Ванда. Когда-то давным-давно в Братстве было столько проблем от его нежелания убивать… что-то с тех пор сломалось, умерло и абсолютно переродилось в душе, подарив спокойную уверенность, что при необходимости его больше ничего не остановит. И не важно, есть у него силы мутанта или нет - люди прекрасно справляются и без них. Вся история мира - лучшее тому доказательство.
- Да. Будем, - в ответ на нервные слова сестры Пьетро вновь успокаивающе накрыл её руку своей, улыбнулся больше глазами, чем ртом, осторожно расправил напряжённые девичьи пальцы и надолго прижался губами к центру тёплой, едва ощутимо подрагивавшей ладони.
Разговор будет не из лёгких - он понимал это, наверное, даже лучше Ванды. Но в отличие от неё почему-то странным образом совершенно ни о чём не волновался. Быть может исключительно в противовес пронизывавшей всё вокруг нервозности сестры Пьетро чувствовал себя спокойным почти до полного равнодушия к происходящему. Он даже на отца почти не злился. Память о собственной смерти в День М затёрлась бурными событиями последних месяцев. Память о том, что отец был готов позволить смерть Ванды жила и будила глухую злобу, но натыкалась на непреложный факт - и он, и профессор Ксавье согласились тогда на Геноше на изменение мира, чтобы она жила. Последнему, правда, пришлось напомнить о шестнадцати миллионах, убитых Кассандрой, которых иная реальность могла вернуть к жизни. Но не суть важно. Главное - День М свершился не без их согласия и помощи. А винить в неадекватной жестокости человека, в одно мгновение вдруг вернувшего память о целой совсем не радужной жизни… стоит ли? Помнил ли он вообще в тот момент, что сам согласился на эксперимент с новым миром? Сейчас так точно не помнил. Но ведь это было.
Думая об отце, Пьетро раз за разом вместо перекошенного яростью лица своего убийцы вспоминал другое - изрядно помолодевшее, с глазами усталого старика, в кровь разбитое его собственными руками. Короткая встреча с лишённым сил Магнето вышла… непродуктивной. Если бы не Луна, сейчас Пьетро отчётливо понимал это, он бы убил отца точно также толком не разобравшись, что вообще происходит, как и он его ранее. Ему ли после этого в чём-то винить человека, на которого слишком похож, как оказалось, не только внешне?
Такси остановилось немного поодаль от территории института. Водитель не горел желанием приближаться вплотную ни к обиталищу большого числа мутантов, ни к обеспечивавшим не то их безопасность, не то безопасность мира от них огромным пилотируемым роботам. Стражам. Причём чего таксист опасался больше - скопления мутантов или стражей, он и сам похоже не знал. Это было... забавно.
- Знаешь, он, конечно, мудак но любит тебя достаточно, чтобы поставить на карту весь мир. Даже если он ничего нам не скажет… пусть себе живёт, - перед самыми дверями особняка Пьетро чуть сжал пальцы Ванды в своей ладони.
"Не обязательно требовать, чтобы он любил и меня", - мысленно добавил он, разглядывая мелкие камешки под ногами. Сестрёнка хотела мира. И если для этого он должен был простить отца и помочь ей сделать то же самое - что ж, он попробует.
- Добрый… вечер, - приветствие вышло синхронным, буква в букву, пауза в паузу. Но если Ванда за двоих переживала, едва не теряя голос посреди фразы, то Пьетро в свою очередь вежливо улыбался краями губ. И этой вежливости, пожалуй, тоже запросто хватало на двоих. А то и на десятерых.

Отредактировано Pietro Maximoff (2015-10-07 03:01:30)