Юра, значит. Как Гагарин, только Орлов.
Зимний Солдат усмехнулся, вздёрнув лишь один угол губ. Коротким фырком обозначил нечто вроде смешка. Судя по лицу Юрия, тот не считал шутку удачной, но Баки, как выражаются нонешние подростки и три четверти активных пользователей сети Интернет, "было норм". Природная смешливость умудрялась оставаться с ним всегда, даже когда в нём было больше от запрограммированной машины, чем от человека. Правда, тогда смешными чаще всего казались такие вещи, от которых у нормальных людей волосы вставали дыбом. Да и смеяться он в большинстве случаев не то забывал, не то эта функция просто не была активна в настройках по-умолчанию. В поздних версиях уж точно. И теперь приходилось осваивать навык заново. Успехи были, но пока относительные.
История, рассказанная пилотом Динамо, в общем и целом не отличалась оригинальностью. Война, и война, и глобальное разочарование. Баки был в глубине души свято уверен, что иначе вообще не бывает. Не у тех, кто умеет стрелять. Не у тех, кому довелось уродиться в чём-то излишне талантливым - жизнь всегда имеет на таких из ряда вон выходящие планы, не слишком заботясь о душевном комфорте. Не сахарные, мол, не растаете. И это, наверное, справедливо. За таланты надо платить.
- Стреляли, - немного невпопад ответил Зимний на предложение в свою очередь поведать о происходившем в его жизни.
Лукин. Имя вспороло слух и что-то в груди кривым зазубренным лезвием. Генерал Лукин. О, да. Он помнил. Куда свежее, чем хотелось бы. Идеальная операция. Убийство Красного Черепа. Куб. Взрыв. И снова куб. И Капитан Америка. Форт Лехай. Рваная путанка совсем недавних событий в памяти. Всё то, из-за чего Баки до сих пор толком не мог смотреть в глаза кэпу. Всё то, благодаря чему Баки снова был Баки и может быть однажды всё-таки сумеет расплатиться хоть с частью долгов.
- В спину и раньше стреляли. В том числе и свои. И знаешь, не только в Союзе. Это... неотъемлемая часть любой страны, любой организации. Всегда найдётся тот, кто сочтёт это допустимой мерой. И тот, у кого руки не дрогнут выстрелить.
Голос звучал на диво обыденно. Разве что чуть отрешённо. Баки смотрел на хлеб в своих руках и думал, что ему самому должно быть жутко от этих слов, звучавших так спокойно и уверенно, оглашая приговор всей системе человеческого общества. Но ему не было жутко. Тоскливо - да. Как у заросшей могилы, имя на которой вызывает лишь смутные сполохи неясных воспоминаний под метровым слоем пропылённых лет. А леденящего тихого ужаса едва свершившейся беды, когда ещё кажется, будто бы есть надежда, и можно что-то изменить и исправить - не было. Он уже слишком давно знал только что озвученную аксиому. Разве что не было повода высказаться вслух. А вот, гляди ж ты, пришлось к слову.
- Думаешь, здесь таких нет? Есть. Да ты и сам знаешь. Везде, где есть люди, там есть и война, и власть. И кто-то готов отдать свою жизнь, а кто-то забирать чужие. Своими руками или руками послушных марионеток с шестерёнками вместо мозгов. Таких, знаешь, слегка подмороженных между заданиями. Это к вопросу о том, чем я был занят с пятидесятых и до недавнего времени.
Баки смотрел на хлеб в своих руках и внутренне удивлялся: надо же, он держит святую в понимании многих народов вещь, тёплую благодать с хрусткой корочкой цвета бескрайнего поля теми же самыми руками, которыми отнял несчётное число жизней. И пальцы не дрожат сейчас также, как и тогда не дрожали. Сколько раз он был тем, кто нажимал на спуск из засады, подкрадывался со спины, убивал неожиданно и незримо - чужих, своих, неизвестных? Сколько ещё раз он будет делать то же самое, потому что ничего другого попросту не умеет? И будут меняться системы, идеалы, командиры. Он будет прежним. Тем, кто перережет горло дозорному на пути Капитана Америки. Тем, кто утопит в собственной ванной какого-нибудь министра или посла. Тем, кто запустит детонатор бомбы посреди мирного города. Тем, к кому будут обращаться в самых щекотливых ситуациях - промывая ли мозги, как Лукин, взывая ли к долгу и разуму, как Фьюри.
- А ещё всегда найдутся такие, кто развернёт любые идеи, законы и благородные устремления к собственной выгоде. И будут спокойно смотреть, как другие, те самые, готовые сражаться за светлое будущее, перегрызут друг другу глотки. Во имя высоких идеалов, разумеется.
Вновь усмехнувшись, Барнс наконец поднял глаза от хлеба, встретившись взглядом с Орловым. Говорить с ним было легко. Между ними не стояло сложных историй о сломанных судьбах, предательствах, выборе. На кого он теперь работал? На ЩИТ, с вероятностью в семьдесят девять процентов. Забавно, как часто в последнее время жизнь сталкивала Баки с агентами этой системы каким-то мудрёным образом - арестовать его почти и не пытались. Ну, разве что пару раз.
- Наверное, поэтому меня до сих пор и нет в Сопротивлении. Ты, кстати, знал, что официально меня там нет? Ну так если не знал, то теперь знаешь, - Баки вдруг коротко рассмеялся, сам поразившись, как легко вышло сделать это искренне, не играя. Вот только не очень-то весело. Скорее наоборот.
- А знаешь, почему? Я в него не верю. В кэпа верю, а в Сопротивление нет. Глупо, да?
Кажется, это называется "прорвало". Когда слова падают одно за другим тяжёлыми каплями, вроде бы неторопливо, мерно, и в то же время почти без пауз, сливаясь в неудержимый и напористый поток сознания, а взгляд упирается в неведомую точку где-то за собеседником, словно проходя сквозь него. Не замечая.
- Хотел бы я там быть. Идти за ним, рядом с ним, чуть впереди него, расчищая дорогу от всей той грязи, которая не должна оседать на его руках. Моим-то похрен - на них всё равно уже пробы ставить негде... Но я не верю в их ебаное Сопротивление, и не могу присоединиться. Не могу солгать кэпу. Всем, понимаешь, могу, а ему не могу.
На этот раз улыбка вышла совсем уж нехорошая - кривая, горькая, но в то же время резкая и холодная. С такими на войне смертники шли с последней гранатой под танк. И Баки не отказался бы поменяться местами с кем-то из них. Потому что вдруг с прозрачной как горный воздух ясностью понял, что завидует всем тем, кто ещё мог верить не только в строго определённых людей, но и в какие-то идеалы. Завидовал Юре, который до сих пор полагал орден искренней благодарностью от страны. Кэпу, который действительно верил, что Сопротивление может что-то решить. Старку, который в свою очередь верил, что сумеет превратить Акт во что-то удобоваримое. Как же люто он всем им завидовал. Они были наполнены своими идеями, мыслями, чувствами. К чему-то стремились, за что-то боролись. А он был пустым.
- Тебе... должно быть, непонятно, откуда такие сложности, - наконец вновь сфокусировав взгляд на Орлове и, видимо, отметив что-то в его лице, Зимний с лёгким вздохом покачал головой, словно осуждая сам себя за внезапный словесный выплеск. Но отступать теперь было поздно - откровенность за откровенность, и раз уж сказал "а" - говори "б". Вряд ли в ЩИТе у Динамо был достаточный допуск, чтобы кроме общих ориентировок он мог знать подробности истинной биографии Барнса, особенно до СССР.
- Не помню, знал ли ты меня под каким-то именем, кроме кодового прозвища. Но, в общем, меня зовут Джеймс Барнс.
Отложив бутерброд, Зимний с чуть саркастически-церемонным видом протянул Юрию правую руку. И добавил после короткой паузы:
- Но сейчас, как когда-то, друзья зовут меня Баки... если это о чём-то тебе говорит.
Память упорно отказывалась выдавать, как там было в Союзе современного Орлову периода с информацией об участии Капитана Америки и его юного напарника Баки во Второй Мировой. Вполне могло статься, что и никак. Но всё-таки Юра не сидел безвылазно в какой-нибудь русской глубинке. По всему выходило - должен смекнуть.
[AVA]https://img-fotki.yandex.ru/get/4800/99312310.b/0_c5288_4905c3d8_orig[/AVA]
Отредактировано Bucky Barnes (2015-08-11 18:40:32)