Это случается раз в девяносто лет; черная птица садится на край колодца. Солнце палит, заставляя траву гореть. Женщина плачет, на свет порождая монстра. Черная птица в клюве держит цветок - ветку жасмина, душистого и живого. На тротуарной плитке алеет сок спелой малины, раздавленной под подковой. Ворон взлетает, врезаясь в воздушный поток. Ветер дрожит и мягко щекочет крылья. Город, подставив солнцу нагретый бок, стонет под тяжестью башен, угрюмо-пыльных.
Через границу, туда, где поет июль. К старому кладбищу и кованным воротам. В треснувшем мраморе - дыры, следы от пуль. Сторож кладбищенский прячет в кулак зевоту. Мерно шагает процессия, гроб на плечах. К свежей могиле, вырытой в воскресенье. Гроб опускают, (и кто-то начал кричать), крышка откинута, шепчет псалом священник. Тело укутано в саван, как в кокон, легко ветер целует морщинистые ладони. Ворон кружит, неистово бьет крылом, перья скрипят и воздух протяжно стонет. Тихой покойницы кто-то целует лоб, и на лице ее - сонная безмятежность. Ворон роняет из клюва душистый цветок, прямо на грудь, укрытую под одеждой.

Это случается раз в девяносто лет; небо из озера черпает теплую воду. Тенью по коже рисует неяркий свет, лунное яблоко катится с небосвода.
Он улыбается ей невесело, краешком рта, пальцы скользят по ключицам, лаская кожу. В горло врезается твердая, острая сталь, каждый глоток чуть слышен и осторожен. Выдохи их бесшумны, как ультразвук, катятся с нёба, скрываясь в чужой гортани. Влажный язык касается чужих губ. Их силуэты тонут в густом тумане.
Утром он накрывает ее плащом, глядя, как слабо трепещут ее ресницы. Пальцы скругляются в когти, врезаясь в дёрн.
Он превращается в черную-черную птицу.

Это случается раз в девяносто лет; он наблюдает за тем, как она взрослеет. Знает, какой пирог она ест на обед, сколько пятерок в тетради, следов на шее. Знает, какой мальчишка в нее влюблен, что ненавидит кофе и пьет какао. Все ее платья, (кружево, бархат и лён), туфли, заколки и сотни цветных булавок. Знает, что как и прежде любит жасмин, (так же, как в жизни до. Как и в жизни после). Он для нее ничтожен, почти незрим - черная птица, с взглядом стеклянно-острым.

Это случается в каждом из ста веков; он наблюдает за тем, как она стареет. И каждый день приносит душистый цветок, ветку жасмина снова кладет под дверью. Цикл непрерывен, к ней тихо подходит Смерть, острым ножом отделяя душу от тела. Ворон садится на гибкую, тонкую ветвь, не отпуская из сердца ослепшую веру.
Он провожает ее до последних границ. Песни стихают, сгорают церковные свечи. Небо касается мягких ее ресниц. Ворон, не глядя в глаза, тихо шепчет:
''до встречи''.

И когда она вновь возрождается в теле дитя,
он наблюдает за ней сквозь оконные стекла больницы.
Чтобы, как феникс из пепла, воскреснув, опять,
в тысячный раз,
беспощадно
в нее
влюбиться.

Джио Россо

Бесцельно, безжалостно,
как в кино.
Ты мой Стокгольмский синдром.
Захлопни глаза и зашторь окно.
Спали этот чертов дом.

Держи меня в клетке,
корми с руки,
и хлестко бей по щекам.
Мы разной породы, а значит - враги.

/кто жертва - не знаю сам/.

Я был убит трижды.
Я был убит
за сына, за мать и отца.
В простейшем понятии чувства любви,
нет смысла,
нет дна и конца.

Есть жертвенность, ревность,
есть ложь и печаль.
Всё - в банке с наклейкой: ''соль''.
Бьешь больно и резко,
хрипишь: ''отвечай,
как быть без тебя?
/с тобой?/''

И были бы мы сильнее
чуть-чуть,
тогда бы сумели спастись.
Под пальцами мерно вздымается грудь.
Проснись, мой киднеппер,
проснись.

Бесцельно, безжалостно,
как в кино.
Ты мой Стокгольмский синдром.
И кто-нибудь вызовет
всё равно,
полицию в этот дом.

Ты выстрелишь в голову,
/так легко, ужалит свинцовый шмель/.
Я вздрогну от [выстрела] холода,
но
я
сделаю шаг
за дверь.

Я выйду на снег,
больной и босой,
приму необъятный мир.
Здесь что-то неладно, не так, не то,
и что-то скрежещет в груди.

''Минутная слабость'' - ответит коп,
- ''у нас есть хороший врач.''

И Аве, Всевышний,
всё
могущий
Бог,
за дверью -
мой мертвый палач.

Но что-то неладно, не так, не то,
и рушится что-то в груди.
Мне хочется в клетку,
зашторить окно,
и есть с самой теплой руки.

Попытка провальна. С другого листа.
Есть жертва, преступник, дом.
Кусай мои губы, считая до ста.
Я твой Стокгольмский синдром.

(с) Игнац Деннер